Юлия Грязнова:
«Успешное прохождение предыдущего этапа ковида повлияло на этот: год не было локдауна, поэтому у людей нет мотивации вакцинироваться – «все и так хорошо». Этот этап не принес чувство опасности, и мы прошли его очень легко. Люди в других стран оказались в иной, более жесткой ситуации и просто пошли на вакцинацию, чтобы хоть как-то снизить влияние ограничений. Пока у нас не было третьей волны, можно было пытаться работать через коммуникацию. Сейчас же коммуникационный потенциал вакцинации исчерпан, окно возможностей схлопнулось. Вопрос сводится не к недоверию государству, а к низкой солидарности».

Ольга Терно:
«Ковид не вывел россиян из зоны комфорта. Закаленные, пережившие различные турбулентные зоны, дефолты и прочее, они сначала легко адаптировались к новой реальности, а потом и вовсе быстренько вернулись к обычной жизни. Не было длительного страха, полуторогодового локдауна, сложных ограничений. Мы — страна победителей, по ощущениям уже победили «корону». Не было угрозы ни свободе, ни здоровью. И вот с одной стороны, ковидный период не вылился в массовую депрессию, а с другой, мы потеряли страх, а значит сняли маски и не открыли плечо для прививки».

Кирилл Родин:
«В ситуации ковида не было никакого единого центра управления, оперативного штаба, который мог бы стать заказчиком концепции, стратегии, социальной технологии. В результате, когда мы должны были действовать сообразно ситуации военного положения, у нас не оказалось штаба. Когда война ведется без штаба, у нее высокие шансы быть проигранной. Поэтому в последний момент начинает включаться административный ресурс». 

Илья Штейнберг:
«Все говорят, что вакцина не дает стопроцентной гарантии. Но почему нет сравнения с ремнями безопасности? Ремень безопасности тоже не дает никакой стопроцентной гарантии. Когда его вводили, тоже было сопротивление, были штрафы. Да, ремень не дает стопроцентной гарантии, но он дает шансы выжить. В принципе, так работают и прививки. Хотим мы или не хотим, но мы идем к тому, что свободный выбор скоро перестанет быть свободным, особенно если волны пандемии будут идти дальше и дальше».

Ольга Терно:
«Четыре из пяти врачей, с которыми я коммуницировала в процессе своей прививки, удивлялись, зачем я это делаю. И это не индивидуальный случай. Если мы говорим, что отсутствует социальная солидарность, то где же солидарность профессиональная? Их коллеги сутками работают в красных зонах, в то время как в регистратуре тебе рассказывают о том, что не надо прививаться. Мне кажется, главный разрыв в коммуникации произошел именно в этой профессиональной среде».

Кирилл Родин:
«Сегодня мы видим, что в условиях девальвации традиционных механизмов влияния на реальные установки поведения населения на первый план выходят прямые социальные связи с близким окружением. Типичным примером является рост доверия к «сарафанному радио» как источнику информации. На примере антитабачной кампании мы увидели, как сила социального порицания становиться решающим фактором социальной инженерии. Формирование «нерукопожатного» образа антипрививочника ещё остаётся действенным инструментом в программе вакцинации».

Елена Соболева:
«По моим наблюдениям, готовность прививаться везде неоднородная — интересно было бы посмотреть не на цифры в общем в популяции, а на то, кто именно был готов, а кто — нет. Например, в Саксонии готовность сильно ниже, чем в среднем по стране. В США — на западе ниже, чем на востоке. Мне показалось, что люди в России хотят слегка невозможного — структурных гарантий, как в Европе, но при этом очень мягкого структурного принуждения — как в США. Интересно, что у нас и вообще на западе против вакцинации выступают правые, а в России — неожиданно коммунисты».

Никита Буранов:
«То, что происходит сейчас, – это в известной степени мобилизация общества. Пусть она новая, современная и не выглядит, как Великая Отечественная война, но это — война против вируса. Важно понимать, что с ковидом мы входим в новую медийную, социальную и, самое интересное, дипломатическую межгосударственную, межблоковую реальность. К какому блоку мы присоединимся? Как современные российские элиты будут решать этот вопрос? Пока неясно». 

Владимир Змеющенко:
«Любая нормальная элита хочет управлять безраздельно, но это не всегда получается. Как только население переходит в состояние, когда оно делегирует это право наверх, происходит то, что мы сейчас видим. Эпидемическая политика обязана своему появлению информационному обществу и социальным сетям. 10 лет назад невозможно было представить, что Европу закроют. Трупы на улицах не валяются, но потери уже сопоставимы с военными. Поэтому «метафора войны» может быть уместной».

Сергей Скрипников:
«Понятие войны так эволюционировало за десятилетия, что для нас, москвичей, невозможность сходить в «Кофеманию» попадает под метафору войны. В регионах со средними зарплатами 17–18 тысяч рублей, никакой войны нет, там люди по ресторанам не ходят. Здесь речь, скорее, не о войне, а об абсолютизме государства, которое запретило нам ходить в аквапарки, кафе. Когда в период локдауна нам нельзя было даже с собакой погулять – это было жестко, но, тем не менее, не война. Война в наших головах».

Тимофей Нестик:
«Сейчас, как никогда, важно работать на долгосрочную перспективу, представляя ситуацию не как разовую, и тем самым, загоняя друг друга в логику чрезвычайных обстоятельств «здесь-и-сейчас», а как возможность выработать нормы, по которым мы будем жить, при условии, что такие угрозы будут усиливаться или неоднократно повторяться. Тогда есть надежда, что мы не упустим шанс солидаризации, сможем сохранить возможность снижать популизм и возвращать себе ощущение контроля над ситуацией».

Кирилл Родин:
«Проблема идеологизации вопроса вакцинации является теми рельсами, уж если на которые мы встанем, то тогда количество желающих вакцинироваться будет подозрительно совпадать с рейтингом доверия первому лицу. Есть вероятность, что мы уже туда попали. Единственным рычагом, который может сорвать с этих рельс и увеличить количество вакцинируемых, является административный ресурс. К сожалению, только им как социальной технологией мы и умеем пользоваться».